Евгений Мигунов: О Толе Сазонове

Сегодня, 14 июля, исполняется 100 лет со дня рождения выдающегося художника рисованной мультипликации, книжной и журнальной графики — Анатолия Пантелеймоновича Сазонова. Мы отмечаем эту дату, републикуя воспоминания его коллеги и соавтора Евгения Тихоновича Мигунова о годах совместного обучения во ВГИКе, обнародованные в 2004 году в «Киноведческих записках».

Выдержки из тетрадей «О, об и про…»

Я до сих пор считаю (а дальше – вроде уж некуда!), что выбрал себе профессию не по силам. То есть, может быть, я не хуже многих других. Но художник должен быть – первым! В своём костюме, в своей оболочке, в своём вооружении, в своей ограниченности, в своих странностях, в своём взгляде и видении мира – но первым. Второй – это уже подражатель, практик, сниматель пенок с чужого молока. 

Я очень хорошо видел: я способный, я кое-что умею и в дальнейшем смогу научиться мастерству в своей области. Но – не было начала. Не было – и всё тут. Первым был и всегда останется для меня Толя Сазонов.

Всё, чему я когда-нибудь научился в профессии художника, связано с его именем. Для меня это был авторитет вкуса, тщательности, фанатизма, таланта. У него были не способности. У него был талант. Я не знаю, откуда появилось впервые у него такое цельное отношение к проблемам искусства. Такое впечатление, что он родился зрелым.

Мне кажется (несмотря на то, что резинка была почти основным его инструментом в рисунке), что он точно знал всегда, что он хочет получить на листе. И он добивался этого. Уверенность – как у ледокола, идущего к определённой вехе на берегу!

Может быть, я ошибаюсь. Может быть, этот «Ермак» тоже не переставал думать о неудаче и невозможности её преодолеть. Но, во всяком случае, внешне это не проявлялось. Разве что иногда – в неожиданной, немотивированной грубости, которая тут же исчезала. Характер у него был упорный и вязкий. Громоздкий, как он сам. Я всегда уступал ему в крупном и выигрывал в мелочах.

Судьба нас свела в одну семью. Мы как-то сразу подружились – деваться было некуда: маленькая подгруппа – «мультипликаторы» – 5 человек1, связанных одним призрачным обязательством. Я часто стал бывать у Толи в доме. Его мама2, с которой почти никто не мог ужиться, — латышка, изрядно обрусевшая и потрясающе сильного характера женщина, державшая в железных руках всю семью, — с нежнейшей любовью относилась ко мне. Все неурядицы в семье улаживал я. Меня она (наверное, из-за моей незащищённости и откровенности) слушалась беспрекословно. Она часто говорила: «Рыжик, ты мой настоящий сын. А Тольку, наверное, — не я родила!»

Было такое время (с октября 1943 года по 1945-й), когда, вернувшись из эвакуации и застав свою квартиру занятой «разбомбленной» семьёй, я жил в семье Сазоновых. Спал на составленных стульях, вносил в семью всю зарплату, не оставлял себе даже на карманные расходы. Принимал участие в ведении хозяйства, пилке дров, доставке продуктов и т.д. Ничего в этом нет удивительного, потому что с начала войны мы с Толей были неразлучны. Общие ополченческие приключения (о коих я при случае расскажу особо3), первые дни на студии, где с 1 сентября 1941 года мы безраздельно шефствовали на крыше, эвакуация студии, учёба в Алма-Ате, совместное возвращение и 2 года совместной работы и жизни в семье. Если рассказывать об этом бегло, то можно лишь сказать, что я вытеснил Толю из семьи. Отнял у него отца Пантелеймона Петровича4, которому заменял собеседника-сорыбака и сотрудника в халтурах; отнял мать, которой заменял помощника в стряпне, шитье, беседах и т.д. Не понимаю, в чём дело. Я не прилагал к этому никаких усилий, даже не был активным в требовании к себе внимания и ласки. Возможно, инстинкт, потребность в душевной опеке, дефицит которой я ощущал с 7-летнего возраста, оставшись без матери (на попечении моей любимой и любящей бабушки, со смертью которой в 1938 году кончились все заботы обо мне и я, как говорится, «перешёл на хозрасчёт») и с отцом5, которого я видел по утрам (и то не всегда), возбудила, индуктировала в них это внимание ко мне.

Это какая-то тайна. Но на отсутствие симпатии ко мне с их стороны я пожаловаться не мог. С другой стороны, Толя, родное дитя, воспитанное ими «с младых ногтей», подросши, их уже как личность не интересовал. Они знали, что от него можно ожидать. Знали его пределы. А может быть, видели во мне удобного для общежития, непритязательного и мягкого парня, и младшая Толина сестра Танька6 – длинноногая и нескладная — и я могли с их точки зрения составить пару. Тем более что зарабатывать я умел, – дай только работу, а что бы ни подворачивалось мне под руки, я со всем справлялся. И до сих пор я достаточно универсален. Боюсь, что от этого из меня ничего порядочного и не получилось…

 

Курсовые работы по мультипликату (летящую птицу – первое задание) я делал, поминутно поглядывая на стопку пергаментина на Толином столе-просвете. Он не стремился к чистовому результату. Он долго, в многих толстых и неопрятных линиях «лепил» рисунок, как мне показалось – неточно и неуверенно. Это была ворона с характерным силуэтом и мягкими, смазанными дополнительной штриховкой, крыльями. Я же, сделав на отдельном листе типаж гуся (с каким-то диснеевско-мультипликационным уклоном, чисто и каллиграфически нарисованными деталями) сразу сделал чистовую работу, минуя черновую. «Сыграл результат» (по выражению К.С.Станиславского, о чем я узнал значительно позже!).

Некомпетентному Ивану Петровичу7 моя работа понравилась (как мне показалось) больше, чем Толина. Записав в специальные экспозиционные листы режим съемки, мы сдали пронумерованные, в папках, «сцены» для съемки в операторскую комнатку, где стоял мультстанок (киноаппарат, закрепленный на вертикальном металлическом столбе и передвигающийся вместе со станиной, к которой крепился, вверх и вниз). Спустя день мы с замиранием сердца сидели в малом просмотровом зальчике и смотрели на экран, где должно было произойти чудо: должны были «ожить» наши творения.

Первым пошел мой ролик, склеенный в бесконечное кольцо. Вроде – получилось! Белый контурный гусь махал крыльями, но как-то механически. Не чувствовалось, что он летит, что его крылья встречают воздух, что он от него отталкивается. Но все-таки что-то получилось!.. Пошел ролик Мильчина8. Там летел воробей. Нервно и дергано он прыгал вперед-назад. Крылья одновременно были видны и в верхнем, и в нижнем положении. Левка почмокал маленьким ротиком с кривыми губками и, покряхтев, сказал смущенно: «Дд-а-а!..»

Ролик Сазонова был великолепен. Прекрасно, уверенно, пространственно и могуче нарисованная ворона, четкая и характерная по силуэту, летела, разрезая воздух. Под ней, создавая иллюзию движения по горизонтали, плыли навстречу верхушки деревьев. Это было великолепно! Мне стало сразу как-то стыдно за свой самонадеянный дилетантизм.

С тех пор я не смотрел на Толю, как на обычного смертного. Он был для меня маэстро. Он сразу почувствовал это. Одновременно он увидел, что конкурента во мне он не встретит никогда, что я безопасен для него. Он охотно начал меня учить. Я слушал его советы, как завороженный…

Видно, воспитание его в семье художника-режиссера («Поля» недурно владел акварелью – дилетантски, но владел. Дома иногда разбирались и критиковались производственные эскизы. При Толе) дало свои результаты.

Во-первых – отношение к рисуемому и изображаемому у Толи не было эмпирическим, как у меня. Подход к натуре у него был для меня непонятным. Сначала мне казалось, что он не умеет. Он рисовал, нанося какие-то крупные, определяющие штрихи, и часто смахивал резинкой (которая, как я уже говорил, была его основным инструментом) нарисованное дочиста.

Моя методика была иной. Я рисовал, что видел. Он – рисовал, что хотел видеть. Видимо, тогда это было моим главным непониманием существа изоискусства.

Он типизировал, ритмизировал, оставлял для довоображения какие-то второстепенности.

Я подходил с документальных позиций. Мне казалось важным все. Я в рисунке любил каждую формочку, каждую складочку. Мои рисунки были более вялыми по динамике и общему состоянию. Технически они были выполнены безукоризненно. И из-за своей договоренности и иллюзорности они были ближе к целям, которые тогда ставили перед нами педагоги – борцы за соцреализм.

Толя ни один рисунок не доводил до конца. Они были красивы своей незаконченностью. В них всегда оставался простор для довоображения. Это было очень ценным качеством. Это я понимаю теперь, вспоминая…

Тогда мне казалось, что он не умел выбраться из лабиринта предварительных построений и перешагнуть барьер между эскизом и оригиналом.

Конечно, и мой метод – эмпирический – принес свои плоды: я научился лепить и чувствовать форму, объем, в совершенстве знал анатомию, мускулатуру и умел соподчинять мелкие объемы в общее целое.

Давно уже было сказано, что для того, чтобы определить, умеет ли художник рисовать, надо смотреть, как на его рисунках нарисованы руки. Руки я рисовал хорошо. Умею рисовать их и сейчас. Но художником себя не считаю. Рисовальщиком – с натяжкой. Композитором рисунка – да. Художником – нет.

Вообще, даже как-то не могу сформулировать, в чем тут дело.

Стремление ли к излишней законченности или неумение подчинить целому частности. А ведь все время помню об этом и сознательно обобщаю!

Хорошо чувствую динамику, деформацию (не встречающуюся в натуре, но заменяющую перемещающуюся массу). Интересно, что всегда считался на студии одним из лучших рисовальщиков, грамотно и уверенно умеющим рисовать все, что нужно было «по ходу действия». Даже (странное признание) Миша Скобелев9, художник более позднего выпуска, рассказал мне, что когда он появился в штате студии, мое имя гремело в кулуарах, и говорили: «Это может нарисовать только Женька Мигунов». Он сам себе «подарил» один из моих рисунков – черновых эскизов (даже не знаю, какой!). Мне он сказал, что, глядя на этот рисунок, он понял, как нужно рисовать, открыл для себя какой-то главный секрет, и с тех пор ему стало все ясно. Хотел бы и я посмотреть на этот рисунок (он хранит его у себя!). Может быть, и я чему-нибудь научился бы!

В живописи Толя был тоже чрезвычайно своеобразен и необычен. Наши лучшие живописцы – 1905-ники10 – Миша Богданов11, П.Пашкевич12, В.Васин13, В.Саушин14, — писали этюды – «в лоб», прекрасно чувствуя рисунок, перспективу, воздух, тон, валер, органику цвета и т.д. Их этюды были добросовестны и похожи на натуру. Но все это не шло ни в какое сравнение с Толиными этюдами. Они, как и рисунки, изображали не то, что видели другие, а то, что хотел видеть Толя.

Особый, стилизованный, организованный мазок, жидкий, просвечивающий, брошенный невпопад; рефлексы, гармонирующие с локальным цветом, небрежно брошенные с рассчитанной неточностью; какая-то специальная уплощенность пейзажа, сознательное деление его на строгие планы-кулисы – все это делало его этюды необычными. Они плоховато выглядели на «месте преступления» (а я часто писал с ним рядом). Они были «не похожи» на то, что было перед ним. Но потом происходило чудо. Вранье и искажение по эстетическим мотивам (вдруг повесит какую-нибудь и не висевшую на веревке синюю, кобальтовую тряпочку «для пятна»!) становилось художественной истиной. Профессура – и то оценила его редкий талант живописца-интерпретатора. Именно – интерпретатора, а не эмпирика. Ползучего, каким был я!15

 

На поминках Толи (40 дней) была устроена выставка его этюдов и сохранившихся черновиков и рисунков.

И меня поразило, что в них я не ощутил чувства, о котором говорил в своем слове. И в качестве произведений его, которое мне казалось основным в его творчестве.

Куда-то исчез приоритет формы и ритмизации, своеобычность и придуманность идеи этюда, его условность и стилизованность, в существовании которых я был убежден.

Не было аморфности. Но и явного продуманного и подчиненного идее качества не оказалось.

Обычные, честные этюды с натуры. Точные по цвету, хорошо нарисованные, но без всякой особой магии.

Неужели я создал миф, и это – всего лишь феномен моего сознания?

А может быть – просто это были этюды, отброшенные его рукой прочь, как недостойные?

 

Учеба в институте продолжалась. На занятиях по композиции И.П. нам давал для раскадровок отрывки из «Золотого ключика», Дж. К. Джерома, этюды на трюк «Зубная боль» и т.д. Здесь по выдумке, пожалуй, я был сильнее Толи. Мои раскадровки и трюковые решения были неожиданнее, острее. Но исполнение их, графическая стилистика, подход к работе как к произведению искусства, вкус к пропорциям типажа и профессионализм Толи были опять выше всяких похвал. Правда, иногда академичность и мастерство, полное отсутствие «дешевки» ослабляло комизм изображаемого им. Красиво. Очень красиво. Мастерски, но не смешно, а скорее – возвышенно. Из образцов, которые нам нравились в графике – Малаховский16, И.Малютин17, А.Каневский18 – Толины кумиры. Из иностранцев – Буш19. Из дореволюционников – Радаков20, Ре-Ми21 (сатириконцы). У Толи в доме были комплекты «Сатирикона»22, немецкого «Due Jagdt» и «Geszauchts Grafik». Подшивки «Крокодилов»23, «Лаптя»24 и вообще – множество образцов графики, которые собирал его папуся.

У меня же были сплошные пробелы в эстетическом образовании. Образцами для меня служили сомнительные по вкусу, но смешные и симпатичные открытки, коллекция которых была в альбомах моей тетки25. Разрозненные «Крокодилы», случайно попавшая в дом пара томов «Motion picture herald» (подшивки американского киножурнала с небольшими вкраплениями карикатур невысокого вкуса) – вот и весь мой багаж. Ну, еще детские книжки.

Вкус у меня был неразвитым. Я с удивлением узнал, что Толя с полным презрением относится к Топикову26 – крокодилисту, рисунки которого, выполненные в иллюзорно-живописной манере, были (как я вижу сейчас) уродливо гротескованы по форме и пропорциям. А мне он нравился. Ротов27 – еще больше. Толя к Ротову относился сдержанно. Мне же, в свою очередь, не очень светили жестокий Буш (его я знал!) и резкий, грубый Радаков. Малютин – вообще раздражал своей «неумелостью» и «детскостью», Каневский – изломанностью и какой-то неумелой деформацией, уродливостью своих персонажей.

Но, безусловно веря Толиному вкусу, подчиняясь его авторитету, поддерживаемому мнениями других лиц, и просто со временем прозревая, я полюбил Малаховского, хотя мне казалось, что он недодумывал свои рисунки (я любил деталь. И за это – Ротова). Малютина оценил только в последние годы, когда не только созрел, но и в значительной мере перезрел… У Каневского стал восхищаться цветовым решением, плоскостностью, смаком черного пятна и фактурой пера. Чистотой стиля.

 

Несколько общих рассуждений о рисунке и карикатуре.

Зрителя надо уважать. Нужно доверять ему, его вкусу, его проницательности и догадливости.

Нельзя его считать ничего не понимающим дураком. Он – обидится (сам не сознавая этого)!

Надо привлекать его в соавторы. Надо нарочно не договаривать в рисунке то, что он сам может домыслить, довообразить.

В самом деле. Почему лекция, которую гладко и выразительно читает по бумаге лектор или докладчик, не трогает нас? Заставляет клевать носами?

И лекция-экспромт, когда лектор, экая и мэкая, подыскивая выражения и не сразу, а постепенно уточняя, лепит мысль словами, не очень точными сперва, а уточняющимися (иногда подсказываемыми аудиторией), запоминается нам как яркая, образная, живая? Ответ простой.

В первом случае творческая работа была проделана до нас. Она начищена до блеска. Прочитана без запинки. Мы ей не нужны! Она обойдется без наших поправок. Ее, как шлюху, будут употреблять и в других аудиториях. Иное дело – второй случай.

Здесь мы – сотворцы. Мы мысленно подыскиваем, помогая косноязычному лектору, нужное слово, термин. Помогаем ему поточнее сформулировать принцип (иногда возражаем в мыслях: я не так бы сказал!..).

Нам подспудно жаль затраченного труда. Ведь это и наш труд! И мы, из уважения к себе, снисходим до запоминания. Мы – активны в создании знания! И – нам интересно.

А опытные лекторы часто провоцируют активность аудитории, недоговаривая какой-нибудь термин, заставляя закончить слово хором всей аудитории.

Психология восприятия рисунка (и вообще произведения искусства) сходна с вышеописанным процессом усвоения лекции.

Попробуйте тонко нарисованный пером рисунок замаскировать вспомогательными линиями (пусть это будет хаос линий) и предложите испытуемому найти смысл рисунка. Эта игра ему понравится. И если он найдет решение, он почувствует себя сотворцом, преисполнится уважением к себе как к личности. А это – залог приподнятости настроения!

Пересказанность и перечисление всех подробностей изображаемого злит своим недоверием.

Излишняя недосказанность тоже не сахар. Не нужно и переоценивать зрителя.

Но я думаю, что сказанного достаточно, чтобы понять, почему (и это мнение подавляющего большинства) набросок живее, чем законченный рисунок.

Доведенный до иллюзии портрет смотрится как фокус, образ же (как сейчас у ставшего модным Шилова28) ослаблен. И наоборот, в меру недоговоренное, уплощенное изображение оставляет место для фантазии.

За что зритель нас благодарит.

Потому что в каждом заложена тяга к творчеству, его потребность!

 

И еще немаловажно. Надо, чтобы было нарисовано основное. Второстепенное должно быть на уровне намека. Например, артист в черных — фраке, брюках, ботинках — на фоне черного бархатного задника. Видны его светлая голова, пластрон и нижний контур жилетки, блики на носках ботинок и руки в белых манжетах.

Вы думаете, этого недостаточно, чтобы вы могли воспринимать его движение и жестикуляцию?

И не все ли вам равно – три или пять складок образовались у него на сгибе руки и на поджилках?

 

На производстве Толя, пользуясь этим принципом, выработанным и осознанным нами, довольно быстро справлялся со сложными ракурсами, рисуя голову, кисти рук, линию пояса, ступни, колени и запускал остальное в карандашное, затертое пальцем «сфумато». Взаимная координация конечностей и башки с намеченной и прочувствованной «ординатой», определяющей общее движение, общую тенденцию, вполне удовлетворяла и радовала получавших от него выразительную компоновку мультипликаторов.

Мучились потом прорисовщики и фазовщики, которым, к сожалению, приходилось рисовать проволочной линией все!

Но это уже производство.

Это не художественный изыск!

 

Толя относился ко мне, как казалось, с лёгким презрением и жалостью. Он в проявлении чувств был довольно скрытен. Его слёзы и душевную ранимость я увидел, только когда умер его отец – Пантелеймон Петрович… Он склонил мне голову на плечо и жалобно, по-детски, заплакал. Меня потрясло, что такая глыба, такой упорный, упрямый и непробивной – так сломился.

Мне нравилась его прямолинейность в оценке моих промахов и поступков, мягко говоря, глуповатых. Он клеймил меня «мудаком» и «идиотом». Во-первых, это было очень близко к истине, во-вторых, мне оценку качеств больше не от кого было услышать. Так что — спасибо и на этом.

Иногда, я чувствовал, его задевала кажущаяся лёгкость для меня в достижении какой-либо цели. Например, сделать за ночь новую хлебную карточку (не талон, а целую месячную, на три декады, карточку, и не одну, а две!) взамен украденных кем-то у нас из-под подушки, что было, по-моему, чудовищным преступлением. Из-за сознания этого я вместо 300-граммовой студенческо-иждивенческой сделал синие «рабочие» на 800 грамм! Толька ходил «отоваривался». Я – боялся! Но я умел их сделать, а он – нет. Наверное, это его унижало. Унижали и жертвы с моей стороны: я отдавал ему часть своего пайка. Наряду с благодарностью, он злился на мою приспособленность. Хотя я приспосабливался и приспосабливаюсь к жизни и сейчас странно, совсем не теми методами и способами, как это делают все.

Я ощущал Толю – этажом выше. Он был значительно тщеславнее и серьёзнее меня в подходе к жизни и искусству. Он презирал дешевку, ему было чуждо легкомысленное и подвижное отношение к обстоятельствам, нестремление к бессмертию, моё отношение к эфемерности и скоротечности жизни. Он, чувствуя свою исключительность, очень дорожил ею. И всё время был высокого о себе мнения. Что было совершенно объективно и справедливо. А я – сам себя презирал и никогда не ценил и не ценю в себе творческие качества, за исключением тех, о которых я не подозреваю до последнего времени. Я могу вдруг… вырезать камею или сшить дублёнку из старого манто, написать поэму или сконструировать снасть-самоподсекатель. Это мне доставляет радость, потому что если и разочаровывает потом, то всё же не расстраивает так, как сделанный «навечно» плохой рисунок. Очевидно, труд может быть радостным или – когда он не обязателен, или — когда ты в нём получаешь результат больший, чем ты рассчитывал. В первом случае, когда я начинаю заниматься необязательным и незнакомым делом, я не рассчитываю на большой успех и поэтому даже минимальная удача — победа. Во втором случае – даже победа кажется недостаточной, ибо я предполагал и ожидал от себя большего. Редкие исключения – слабое утешение для творца…

 

…Мы с Толей были довольно устойчивым организмом. Я дополнял то, чего ему поначалу не хватало. А может быть, он, жалея меня или, стесняясь заявить мне о том, что я – нагрузка для него, молчал. Это – его секрет, и я не собираюсь выяснять этого.

Я часто читал какое-то остервенение и вспышку злобы в его глазах. Наверное, я сам бывал во многом виноват. Но я постоянно охранял его, как мог, от бытовых затруднений. Это его обязывало и… злило! Но другого выхода не было. Я умел заработать деньги шрифтами, актёрской работой, мелким мошенничеством, картёжной игрой, хищением фруктов из сада, перешивкой одежды и ещё кое-чем, что ему было недоступно.

Несколько примеров из моих бытовых ухищрений… Однажды, путешествуя с агитбригадой в маленьком местечке под Алма-Атой, в магазинчике мы увидели в продаже простые карандаши «2В» Конструктор». Я уговорил Тольку купить коробку. (Он был нашим общим кассиром, потому что я мог и пропить, и проиграть все наши запасы. Он был как кремень, и выцыганить у него деньгу было делом трудным). Но я объяснил ему суть и план возникшей у меня идеи. Продавец сказал лениво в ответ на наш вопрос – каким образом у него сохранились карандаши, когда даже у нас в институте они были дефицитом? — «А куда они годятся? Были бы химические – давно бы раскупили. А эти – кому нужны? Письмо не напишешь…» Мы купили коробку – 100 штук. Зачем – Толя узнал позже и пожалел, что поскупердяйничал. По возвращению из поездки я взялся за дело. Когда желудки наши начали поскуливать. При первом же визите на рынок мы захватили с Толей десяток карандашей, чтобы попробовать продать их или выменять хотя бы на «самосад». Карандашами интересовались. Но все задавали один и тот же вопрос: «Химический?» Брали у Толи из нагрудного карманчика карандаш, мусолили его и пробовали на ладони: «А, может, всё же химицский?..» И разочарованно возвращали. Штуки три продать удалось. По трёшке. Это уже почти окупило половину стоимости. Мне стало ясно, что делать дальше. По возвращении я пошёл к соседям-«аквариумистам»29 и попросил у них чернила и перо.

А затем, вооружившись пером, я, ставя точку на графит с каждого конца карандаша, превращал их в «химицкие». На смоченной слюной ладони они оставляли несмываемый след.

Едва дождавшись следующего дня, мы рванулись на рынок. 20 штук мы реализовали по пятёрке за штуку в мгновение ока. Вот здесь Толька признался в своей тупости. Я его утешил, сказав: «Завтра продадим остальные и на рынок больше не ходим, пока нам не переломали ноги. 101-й карандаш может нас погубить. Радуйся своему скупердяйству. Сам же всегда призывал к соблюдению чувства меры».

На следующий день мы ликвидировали остатки и закрыли лавочку. Неделю мы были сыты и пьяны.

 

Живопись… Смотрел на то, как писал курсовую работу Толя Сазонов. Писал в нашей маленькой комнатке. Писал несимпатичного Тольку Розена30 – прилизанного, подлого, циничного пижона. Вытянутого по вертикали, горбоносого, с еврейскими глазами, низким лбом, горизонтально срезанным прямой линией черной, словно лакированной шевелюры. Ничего красивого, живописного, уютного, смачного… Серо-стальной, зеленовато-голубой пиджак. Ни ракурса, ни поворота. Решительно – не за что уцепиться. И – полный симметричный фас. Мне казалось – и тогда, и потом – что Толька не в себе! А он, набычившись, глядя исподлобья и выпятив нижнюю губу, клал, как-то дразня холст, мазок и, откинувшись назад и прижмурившись, очень долго, оценивая его, наклонял голову – с уха на ухо.

Писал жидко, какими-то стекающими вниз подтеками, соплями. Было и неопределенно, и нетехнологично, и нематериально, и сопливо. Просто неохота было глядеть на некрасиво замешанное на холсте. И к тому же – противное, мерзкое лицо прощелыги, дешевки, аристократа.

Я писал в другой комнате (кстати, это была не курсовая работа. Это была дипломная – обязательный живописный портрет).

Я писал другого. Но тоже пижона и еврея – племянника Веры Пашенной31, Володьки Шределя32. Наиболее богатого, со связями и успехами, по блату зачисленного и оберегаемого профессурой чьего-то ставленника и протеже.

<…>

Портрет получился на славу… «Под старинку»… Сейчас вспоминаю – лживая подделка. Немотивированная. Поверхностная. С надуманными эффектами.

Когда повесили ее в коридоре, перед залом, где экспонировалась моя дипломная раскадровка и эскизы типажей и декораций, в полумраке коридора она ввела в заблуждение госкомиссию во главе с Эйзенштейном и была осквернена пятеркой!

Что же Толина живопись? Изолированная от условий, в которых она создавалась, она стала явлением, явилась чудом, непонятным и неповторимым чудом. Чудом обобщения, недосказанности, притягательности. Была сбалансирована цветом удивительно. Кобальтовый платочек на серо-голубой плоскости, никак не моделированный, а подчеркнутый неопределенным мазком собственной тени пиджака, вызывал чувство какого-то музыкального аккорда, ласкал глаз. Лица не было. Детали – губы, глаза, брови – растекались в пространстве, видимые сквозь дымку воздушной среды – каждое пятно на своем месте. И все вместе неотделимые друг от друга… Чудо цельности и недосказанной красоты. Трамплин для довоображения…

 

…Шредель пристал ко мне по окончании гос. экзаменов, чтобы я продал ему (или подарил) его портрет. Я не знал, хозяин ли я этого шедевра, и адресовал его в деканат…

…Тольке Розену портрет работы Сазонова не понравился. Попыток его приобрести он не предпринимал. Толя его адресовал, но не в деканат…

 

Что такое – хорошо и что такое – плохо?

 

Комментарии

  1. Имеются в виду учащиеся первого набора мастерской художника мультипликационного фильма художественного факультета ВГИК (1939-1943): А.П. Сазонов, Е.Т. Мигунов, Л.И. Мильчин, С.К. Бялковская, Л.А. Кузнецова.
  2. Сазонова Лидия Витольдовна (1899-1982) – жена П.П. Сазонова, мать А.П. и Т.П. Сазоновых. Ассистент режиссёра по монтажу, работала в мультипликационном кино и на радио.
  3. См.: Мигунов Е.Т. 1941: Ополченческая Одиссея.: «Кинограф», № 18, 2007 г., сс. 188-230.
  4. Сазонов Пантелеймон Петрович (1895-1950) – режиссёр и художник мультипликационного кино.
  5. О родителях Е.Т.Мигунова – Тихоне Григорьевиче Мигунове и его безвременно ушедшей первой жене Марии Константиновне – художник оставил подробные воспоминания в тетради «Детство» (из серии записей «О, об и про…», тетрадь № 15).
  6. Танька – Татьяна Пантелеймоновна Сазонова (1926-2011), дочь П.П. и Л.В. Сазоновых, сестра А.П. Сазонова, художник-постановщик мультипликационного кино, жена режиссёра Ю.А. Прыткова.
  7. Иванов-Вано Иван Петрович (1900-1987) – режиссёр и художник мультипликационного кино, Народный артист СССР (1985), педагог ВГИКа (с 1952 г. – профессор).
  8. Мильчин Лев Исаакович (1920-1987) – художник игрового и мультипликационного кино, режиссёр-мультипликатор, Заслуженный художник РСФСР (1979), преподавал во ВГИКе.
  9. Скобелев Михаил Александрович (1930-2006) – книжный график, карикатурист, Народный художник РФ (2001), в середине 1950-х гг. недолгое время работал на киностудии «Союзмультфильм» художником-постановщиком.
  10. Имеются в виду выпускники художественного училища имени 1905 года.
  11. Богданов Михаил Александрович (1914-1995) – художник игрового кино, Народный художник СССР (1985), член-корреспондент Академии художеств СССР (1973). С 1946 года преподавал во ВГИКе, с 1965 года – профессор. Был секретарём правления СК СССР. Работал совместно с Г.А. Мясниковым.
  12. Пашкевич Пётр Исидорович (1918-1996) – художник игрового кино, Народный художник РСФСР (1974), Лауреат Сталинской премии второй степени (1952) и Государственной премии РСФСР (1971). Преподавал во ВГИКе, с 1982 года – профессор.
  13. Васин Владимир Алексеевич (1918-2006) – живописец, обучался во ВГИКе, позже преподавал там же.
  14. Саушин Владимир Николаевич (1915-2002) – художник театра и кино, из-за призыва в армию окончил ВГИК уже после войны, впоследствии преподавал там живопись.
  15. Далее (до второго пробела) следует текст из вклейки в тетрадь, датированный Е.Т. Мигуновым 1993 годом.
  16. Малаховский Бронислав Брониславович (1902-1937) – художник, график. Репрессирован, расстрелян.
  17. Малютин Иван Андреевич (1891-1932) – график, карикатурист. Был одним из авторов «Окон РОСТА».
  18. Каневский Аминадав Моисеевич (1898-1976) – график, карикатурист, Народный художник СССР (1973).
  19. Буш Вильгельм (1832-1908) – немецкий поэт и художник.
  20. Радаков Алексей Александрович (1887-1942) – график, карикатурист, работал в журнале «Сатирикон».
  21. Ре-Ми (Ремизов, наст. фам. Васильев) Николай Владимирович (1887-1975) – график, карикатурист. Эмигрировал.
  22. «Сатирикон» — журнал сатиры и юмора, издавался в Санкт-Петербурге (Петрограде) в 1908-1914 гг., в 1913-1918 гг. часть его сотрудников издавала журнал «Новый Сатирикон».
  23. «Крокодил» — советский сатирический журнал, издавался в Москве издательством «Правда» в 1922-1999 годах, был награждён орденом Трудового Красного знамени (1972).
  24. «Лапоть» — крестьянский сатирический журнал. Выходил в Москве в 1924-1933 гг.
  25. Видимо, имеется в виду Александра Константиновна Павлова-Эпштейн.
  26. Топиков Александр Данилович (Праведников Евгений (Евтихий) Иванович) (1890-1945) – график, карикатурист.
  27. Ротов Константин Павлович (1902-1959) – график, карикатурист, в 1940-1954 гг. был репрессирован.
  28. Шилов Александр Максович (р. 1943) – живописец и график, портретист, Народный художник СССР (1985), Лауреат премии Ленинского комсомола (1977), Академик Российской Академии художеств (2001).
  29. «Аквариумисты» — соседи Мигунова по комнате в бараке, где жили студенты ВГИКа во время эвакуации, именуемой «аквариумом» (об этом подробнее см. в части воспоминаний Мигунова, посвящённой годам пребывания в Алма-Ате – «Киноведческие записки», № 62 (2003), с. 278).
  30. Возможно, имеется в виду сценарист Соломон Германович Розен (1920-1992), работавший на студиях «Мосфильм», «Азербайджанфильм», Свердловской, Куйбышевской и других, писавший статьи.
  31. Пашенная Вера Николаевна (1887-1962) – актриса Малого театра, Народная артистка СССР (1937), профессор Театрального училища имени Щепкина (1941), Лауреат Сталинской (1943) и Ленинской (1961) премий.
  32. Шредель Владимир Маркович (1918-1993) – режиссёр, в 1944-1954 гг. работал в научно-популярном кино, с 1956 года – на «Ленфильме».

Публикация Георгия Бородина, комментарии Георгия Бородина при участии Александра Дерябина.

Полностью: Евгений МИГУНОВ. О, об и про… ВГИК, 1939-й и другие годы: «Киноведческие записки», № 68, 2004 г., сс. 324-362.

Поделиться в соц. сетях

Опубликовать в Google Buzz
Опубликовать в Google Plus
Опубликовать в LiveJournal
Опубликовать в Мой Мир
Опубликовать в Одноклассники

Powered by WordPress. Designed by Woo Themes